Максим Горький. «На Крутой»

«Вечерка» продолжает публиковать произведения великих авторов, где описаны события, происходившие на волгоградской земле. В сносках к оригиналу наши эксперты дают массу информации, которая наверняка окажется интересна тем, кто интересуется историей родного края.

...На Крутую меня назначили «весовщиком», но вешать там нечего было, и обязанность моя заключалась в поверке грузов, которые шли на Поворино Грязе-Царицынской дороги и на Калач Волго-Донской ветки. Из вагонов назначения на Калач нужно было перегружать в вагоны на Поворино товары с персидского берега из Астары, Узун-Ада и др., это я делал вместе со сторожем Черногоровым-Крамаренком. Но это случалось не так часто, а главным делом моим была проверка бочек рыбы, которая шла с Волжской через Крутую на Поворино. Обычно с Волжской приходило от четырнадцати до двадцати поездов в сутки, составом не более, кажется, шестнадцать платформ. Пока паровоз маневрировал, я бегал с платформы на платформу с накладными в руках, а ночью – еще с фонарем у пояса. Работа требовала некоторого знания акробатического искусства, потому что машинист дергал состав весьма бесцеремонно, а бочки – скользкие или обмерзли, прыгать с одной на другую было неудобно, особенно же неудобно зимними ночами, в метель.

Проверять грузы необходимо было, потому что от Волжской на Крутую по подъему поезда шли медленно и этим очень пользовалось удалое казачество, – бочки сельдей, севрюги, бочата икры фокусно исчезали.

В ту пору Грязе-Царицынская дорога до того прославилась воровством на ней, что начальнику товарного отдела М. Е. Ададурову разрешено было пригласить на службу «политически неблагонадежных», как людей, которые не умеют и не станут воровать.

Почему-то мне кажется, что на Крутой всегда, зимою и летом, буйствовал ветер, а в тихие, летние ночи людей истязали комары. Станция стояла «на пустом месте», как говорил ее начальник; кроме станционных зданий, никаких жилищ вокруг ее не было, и не было никаких людей, кроме служащих. По направлению к Волге, верстах, если не ошибаюсь, в двух, существовала деревня Пески, а версты на четыре в степь – небольшая казацкая станица, забыл – какая. Ежедневно на Крутой стояли по минуте пассажирские поезда Калач – Царицын; каждый час вползали с Волжской товарные, катились пустые вагоны и платформы из Калача, с Поворина. День и ночь по путям станции двигались, фыркали, посвистывали локомотивы, стучали буфера вагонов, бегали стрелочники, два великомученика; дико орал длинный смазчик Мирославский, бывший семинарист; работал богобоязненный «составитель» Егоршин; бабы и девицы из Песок чистили пути, но вся эта суета была однообразна, люди всегда одни и те же. И хотя в двенадцати верстах был богатый уездный город, со множеством пароходных пристаней, с двумя вокзалами, но по ночам я все-таки чувствовал себя заброшенным «к черту на кулички», в какую-то шумную бестолковщину, среди которой однако нужно было «держать ухо востро». Уже в первые дни Мирославский предложил мне, очень просто и как нечто обычное, «вступить в долю», получать «полтину» с каждой краденой бочки сельдей и по трешнице «с места персидского груза». А когда я сказал, что не пойду на это, – он очень искренно удивился и спросил:
– На кой же черт нужен ты?
Товарищ по работе, милый человек Крамаренко, предупреждал:
– Ты, Максимыч, осторожно ходи-говори, тебя жандарм не любит. Он с Тихомировым обыск делал в казарме, Тихомиров ему книжки-тетрадки твои читал.
А через некоторое время предупредил и сам жандарм, толстый, равнодушный старик Петров:
– Тихомиров жалуется, что ты в бога не веришь. Гляди – за это не хвалят.
Жандарм, машинист водокачки Мицкевич, Егоршин и старший телеграфист Тихомиров жили дружно, играли в карты. Помощник начальника станции Ковшов страдал запоем, запоем же читал уголовные романы; он очень берег книги, никому не давал, но в свое дежурство увлеченно рассказывал телеграфистам, мне и всем, кто хотел слушать, приключения парижских воров и сыщиков. Он был человек болезненно самолюбивый, злой и любил похвастаться неудачами и несчастиями своей жизни. Среднего роста, но коротконогий и толстый, он казался маленьким, а лицо у него было серое, как студень, с круглыми и неглупыми глазами, с едкой усмешечкой на толстых губах. Тихомиров, мрачный брюнет, бритый досиня, был глуп, седьмой год учился играть на скрипке, но играл все еще только гаммы; он терпеть не мог людей, которые читают книги, и убеждал Ковшова:
– От книг ты и пьешь.
Было на станции еще несколько уже совсем бесцветных людей, о которых ничего не скажешь. Были женщины, почему-то все беременные, но детей я не замечал, дети прятались по квартирам. У начальника станции две дочери-девицы и тощенькая, сердитая жена. Всех этих людей ветер зимою солил снегом, летом – горячим песком, и Черногоров, принюхиваясь к ветру, говорил мне:
– Этот – с Уральска. А этот – с верха Волги. Из Красноярска песок.
Черногоров обошел Каспий кругом.
– Как муха по краям тарелки ополз-ошагал, – говорил он.
Был он одним из тех русских одиноких людей, которые живут как бы поневоле, углубясь в какую-то неисчерпаемую думу. Ко всем окружающим он относился внимательно и ласково, как большой к маленьким, но никогда никого не учил. Нередко, ночами, я видел, что он на ходу точно спотыкался обо что-то и, остановясь, с минуту смотрел под ноги себе.

Начальником станции был Захар Ефимович Басаргин. Служебную карьеру свою он начал стрелочником на станции Царицын. Это был недюжинный человек, один из тех талантливых русских «самородков», которыми всегда была богата, а особенно теперь может гордиться наша удивительная страна.
Когда я попал под его крепкую и безжалостную руку, ему было лет полсотни, но – сухонький, крепкий, ловкий – он казался значительно моложе. Лицо у него – копченое, темнокожее, в сероватой, растрепанной бородке; под густыми бровями, в глубоких ямах – горячие, острые глаза янтарного цвета. Походка легкая, быстрая, на ходу он как-то подпрыгивал, жесты – резкие, голосок – сиповат, но властный. Меня он встретил подозрительно и даже враждебно, – я был прислан из Борисоглебска, от управления дороги и, может быть, прислан для шпионажа.
Как человек, прошедший тяжелую школу жизни, он превосходно умел эксплуатировать людей, заставлял их работать так, что только косточки трещали. Станцию держал в образцовом порядке, и скоро я отметил, что хотя служащие уважают его, но боятся, не любят. Они, с первых же дней, стали настраивать меня против него, но я уже достаточно повертелся «в людях» и не верил, когда мне говорили о человеке слишком плохо. Ангелов на путях моих я не встречал, сам тоже был мало похож на ангела.
Боевые мои отношения с Басаргиным начались с того, что он отказался дать мне комнату в одном из станционных зданий. По должности «весовщика» я имел право на эту комнату, а Басаргин отправил меня жить в казарму, где жили сторожа и куда часто приходили ночевать бабы и девицы из Песок, очищавшие пути от снега. Казарма была далеко от станции, примерно в полуверсте. Ночами к этим гостьям приходила холостежь станции, не брезговали и женатые. Конечно, выпивали, веселились. Среди казармы стояла огромная неуклюжая печь, я помещался между нею и стеной, построив себе нару и стол, а на печи повизгивали бабы. Хотя я был молод и здоров, но энергия моя поглощалась размышлениями над Спенсером и Михайловским; бабы очень мешали мне размышлять, к тому же они еще взяли привычку издеваться надо мною, а это было уже совсем плохо. И, когда одна из девиц, рябая красавица с зелеными глазами, стащив у меня тетрадь, куда я записывал мои соображения по социологии, содрала с нее обложку и, сделав из нее подруге и себе козырьки на глаза, уничтожила записи мои, я рассердился и решительно потребовал у Басаргина:
– Комнату!
Он тоже рассердился, воткнул в меня глаза, как два шила, показал мне кукиш, и было ясно, что ему хочется избить меня. Но вместо этого он сказал:
– Идем!
И привел меня в маленькую, очень светлую и теплую комнату с двумя окнами в палисадник и во двор; вся комната с пола и почти до потолка была заставлена горшками цветов.
– Ну, куда же я цветы помещу, верблюд? – с тоской и с яростью спросил он меня. – Куда? Ты что – барин? Тебе, черту, может пуховую перину еще нужно?
И великолепно, со страстью, он рассказал мне, что третий год уже выводит новый вид трехцветной виолы.
– Виола триколор – понимаешь? – шептал он мне. – Отстань ты от меня!
В цветоводстве я ничего не понимал, но понял, что от комнаты надо отказаться, – на глазах Басаргина стояли слезы. С этого часа мы подружились, и скоро я почувствовал к Басаргину искреннее уважение, потому что увидел: он умеет не только заставлять работать других, но изумительно эксплуатирует и все свои способности.
Его квартира была обстановлена удобной, прекрасно сделанной мебелью, всю ее он сделал своими руками, искусно украсив «рыбьим зубом», – в песках вокруг станции ветер обнажал множество каких-то трехугольных костей, действительно похожих на зубы акулы. Он занимался гончарным делом, – все цветочные банки делал сам, обжигая их в печи казармы; изобрел поливу, расплавляя бутылочное стекло, подкрашивая его суриком и еще чем-то ярко-синим. Увидав у Грекова, начальника станции Волжская, «Аристон», модный в то время музыкальный ящик, он сам сделал и аристон. Чинил гармоники, усовершенствовал токарный станок, на котором работал; варил нефть с графитом, добиваясь сделать мазь, которая бы предохраняла шпалы от гниения, мечтал сконструировать «буксу», чтобы сократить трение оси. Эта букса особенно сводила его с ума, он рисовал ее мне пальцем в воздухе, царапал ногтем на стенах, чертил карандашом, пером и жаловался:
– Эх, если б не служба, не дочери! Сделал бы я эту штуку. Сделал бы…
Он ложился спать в полночь, вставал в пять часов, а остальные девятнадцать вертелся, как обожженный, бегал от гончарного круга к верстаку, пилил, строгал, клеил, пересаживал цветы, варил в котелке на костре какие-то мази, на ходу командовал, ругался, рассказывал злые анекдоты о начальстве; всегда, зимою и летом, в парусиновом пальто, промасленном нефтью, запачканном красками.
Весною он бешено обрадовался – расцвели его «виолы», и цветы их оказались поразительно похожи на бородатое человечье лицо с широким синим носом и круглыми глазами.
– Видал, черт? Ага! – кричал он, подпрыгивая.
Он высадил цветы в клумбы вокзального палисадника, а через несколько дней какое-то важное начальство проездом в Калач, присмотревшись к цветам, захохотало:
– Но, – посмотрите, ведь это – рожа Ададурова.
Басаргин тоже визгливо и радостно засмеялся, и с той поры не только все на Крутой, но и проезжие служаки так и стали называть цветы: «Рожа Ададурова».

К весне на Крутой образовался «кружок самообразования», в него вошло пятеро: младший телеграфист Юрин, горбатый, злоумный парень; телеграфист с Кривой Музги Ярославцев; «монтер весов», а проще сказать – слесарь Верин, разъезжавший по станциям проверять точность весов «Фербенкс», и царицынский наборщик, он же переплетчик – Лахметка, переплетавший книги Ковшова, человек необыкновенной душевной чистоты. Он был старше всех нас по возрасту и моложе всех душой; тоненький, стройный, светловолосый, с голубыми глазами, глаза его ласково и радостно улыбались всему на свете, хотя он, «подкидыш», безродный человек, прожил на земле уже двадцать семь очень трудных лет.
По характеру моей работы я не мог ни на час отлучиться со станции, и связь с Царицыном была возложена на Лахметку. Я познакомил его с «поднадзорными» города, – в то время там жили М. Я. Началов, бывший ялуторовский ссыльный, Соловьева – невеста сидевшего в тюрьме казанского марксиста Федосеева, студент Подбельский, убитый в Якутске во время известного «вооруженного сопротивления властям», саратовцы – братья Степановы, только что приехавшие из Березова, из ссылки, поручик Матвеев и еще несколько человек. Эти люди снабжали нас книгами. Каждую субботу Лахметка приезжал на Крутую, Верин и Ярославцев тоже являлись более или менее аккуратно, и по ночам, в телеграфной, мы читали брошюру А. Н. Баха «Царь-Голод», «Календарь Народной воли», литографированные брошюры Л. Толстого, рассуждали по Михайловскому о «прогрессе», о том, какова «роль личности в истории». Лахметке эта роль была особенно понятна: существует на земле, в России, в Царицыне, какая-то обидная и непонятная чепуха, теснота, и все это необходимо уничтожить. Начинать надобно с истребления сусликов, саранчи, комаров и вообще всего, что извне мешает людям жить. А очистив землю от различных пустяков, расселить по ней городских жителей, чтобы они не теснились, не мешали друг другу.
– Чтобы каждый гадил на своей земле, а не у соседа, – объяснил злоумный Юрин.
У меня не было такого разработанного плана спасения людей от плохой жизни, но я с Лахметкой не спорил: все равно, с чего начать дело, лишь бы поскорее начать. Не спорил и потому еще, что Лахметка был совершенно глух к возражениям; когда с ним не соглашались, он смотрел на несогласного так красноречиво, что было ясно: уступить он ни в чем не может, хоть на огне его жарь!
Иногда к нам заходил Черногоров и, постояв, послушав, решительно говорил:
– Все эти разговоры-словоторы никуда, парни! Мала пчела, а и та без бога не живет, а вы хотите – без бога.
Но с богом у него отношения были тоже неладные: не нравилось ему, что бог скормил медведям сорок человек детей за то, что они посмеялись над лысиной пророка Елисея, и хотя я, «ученый», сомневался в том, чтобы медведи водились там, где гулял пророк, – Черногоров, отмахиваясь от меня, увещевал:
– А ты – брось это! Не маленький, пора перестать книжкам верить.
Но еще больше, чем богова жестокость к детям, смущал его тот факт, что бог, неизвестно для чего, создал землю не везде одинаково плодородной и слишком обильно посыпал ее песком.
– По тот бок Каспия песку насыпано – и-и – бугры! Конца-краю нет пескам. Это я не понимаю – зачем же?
Это с ним, с Черногоровым, произошел случай, описанный мною в рассказике «Книга».
Да, так вот мы и жили. Чтение и беседы наши прерывались стуком телеграфного ключа, и по треску этому мы знали, когда соседняя станция спрашивает:
– Могу ли отправить поезд номер?..
Через некоторое время на станцию вкатывался поезд, и я бежал считать бочки.

Басаргин о наших ночных чтениях знал, и, если ему, в жаркие ночи, не спалось, приходил к нам в ночном белье, босой, встрёпанный, напоминая сумасшедшего, который только что убежал из больницы.
– Ну, – катай, катай, – я не мешаю! – говорил он, присаживаясь в конторе перед окошком телеграфа, но не мешал минуты три, пять, а затем, положив волосатый подбородок на полочку перед окошком, спрашивал нас, насмешливо поблескивая глазами:
– Будто – понимаете что-нибудь? Врете. Я впятеро умнее вас, да и то ни слова не понимаю. Чепуху читаете. Вы лучше послушайте настоящее…
«Нестоящее» было очень далеко от «теории прогресса» и Спенсерова учения о «надорганическом развитии», настоящее бойко рассказывало о том, как «личность» – стрелочник Захар Басаргин – лезла сквозь дикие заросли невероятно оскорбительной и трудной действительности к своей цели.
– Каждый должен жить, как в церкви, – учил он нас. – Чтобы все вокруг блестело, и сам гори, как свеча! Трудов – не бойся!
Слушать его живую напористую речь было не менее интересно, чем разбираться в трудной словесности Спенсера и Михайловского. Я слушал жадно. Человек – нравился мне, а дела его – не очень. Вероятно, Захар Басаргин был одним из первых людей, наблюдая которых, я укреплялся в убеждении, что сам по себе человек хорош, даже очень хорош, а вот делишки его, жизнь его… так себе. Делишки-то могли бы лучше быть.
Теперь я дожил до времени, когда у всех людей есть возможность, а у многих и охота делать большие дела, и вот – я вижу – делают! Значит – не ошибся я: человек особенно хорош, когда он понимает, что, кроме его самого, никаких чудес на земле – нет и что всё хорошее на ней создаётся его волею, его воображением, его разумом.

Большинство людей на Крутой относилось ко мне враждебно. Ковшов подозревал, что Басаргин хочет женить меня на своей старшей дочери и продвинуть на его, Ковшова, место. Тихомирову я мешал, потому что он сам давно прицеливался на место Ковшова, а кроме того, он привык видеть себя умнейшим человеком на станции, с людьми разговаривал снисходительно, и с ним никто, кроме Басаргина, не спорил. Но мне часто и легко удавалось доказать поклонникам его ума, что он – невежда и враль, а люди типа Тихомирова считают разоблачение их вранья – кровным оскорблением. Машинист водокачки, страстный, но несчастливый картежник, имел дурную привычку бить свою чахоточную жену и косоглазенькую племянницу Юлию, которую все звали Жуликом за то, что она год тому назад похитила у кого-то печеное яйцо; с машинистом у меня «произошло столкновение на кулаках, после чего оба публично разодрались», как написал в рапорте жандарм Петров, медленно умиравший от сахарного мочеизнурения и поэтому равнодушный ко всем людям на станции. Егоршин благочестиво ненавидел меня за безбожие, а еще больше за то, что я дружил с Крамаренком, который тихо и упрямо ухаживал за его молодой, но до истерики замученной женой.
Однако враги мои не могли не признать за мной некоторых достоинств: я научил всех баб станции печь хлеб лучше, чем они пекли, научил их делать сдобное тесто, варить пельмени и многим другим кулинарным премудростям. Я заливал худые резиновые галоши, вставлял стекла в рамы и вообще немножко помогал бабам жить, кое в чем помогал и мужьям, делая это от избытка силы и от скуки однообразных трудовых дней. Было признано, что я «образованнее» Тихомирова, о котором Басаргин говорил:
– Никуда эта дубина не годна, кроме как жениться. В его года Христа уже распяли, Скобелев генералом был, а он все еще в дураках стоит.
Ежедневно по три часа Тихомиров играл гаммы, – Басаргин уговаривал его:
– Ты бы пожалел скрипку-то, лучше пилил бы старые шпалы на дрова.
Тихомиров, делая каменное лицо, урчал:
– Вы не можете музыку ценить, у вас уши волосами заросли.
А меня прямодушный Захар Ефимович убеждал:
– Сюртука нету у тебя? Плюнь на сюртук. Умишко – есть? Работать можешь? Выбери девицу, женись и делай жизнь по вкусу.
Программа эта не улыбалась мне, хотя между мной и старшей дочерью Басаргина уже возникла взаимная симпатия, девушка уже несколько раз слушала наши ночные беседы и чтения, сидя в саду под окном телеграфной, – входить к нам запрещала мать, очень сердитая женщина.
Всё это благополучие кончилось неожиданно и необыкновенно. Старые служаки Грязе-Царицынской дороги всячески старались «подсиживать ададуровцев», мешавших воровству в товарном отделе; пускались на различные хитрости и подлости, чтобы замарать «неблагонадежных», поднадзорных. Начальником станции Калач был некто Артобалевский, кажется – бывший полицейский чиновник, а смотрителем товарных складов на Калаче служил киевлянин Амвросий Кулеш, бывший ссыльный, маленький, суетливый и не совсем душевно здоровый человечек лет сорока. Амвросий Семенович очень любил птиц, и однажды Артобалевский застал его, когда он, доставая из распоротого мешка горстями просо, кормил им голубей и воробьев. Артобалевский послал на него донос в правление дороги, обвиняя в порче и хищении груза. Кулеш был вытребован в Борисоглебск для объяснений, поехал и – пропал.
А через несколько дней в «Царицынском листке» появилась корреспонденция, сообщавшая, что между станциями, – если не ошибаюсь – Грибановка и Терповка, – найден труп, по документам при нем установлено, что это – смотритель товарных складов станции Калач А. С. Кулеш, а в записке, найденной при трупе, сказано, что Кулеш покончил с собой, будучи оскорблен несправедливым обвинением. «Ададуровцы» и все «порядочные» люди возмутились, начальник дороги Надеждин заставил духовенство Борисоглебска служить панихиду по самоубийце и атеисте, в Царицыне решили сделать то же самое.
За мною приехал на Крутую Лахметка, и вот мы с ним отправились в город, идем по улице, а по другой ее стороне навстречу нам бойко шагает покойник Кулеш.
– Вот, черт, до чего на Кулеша похож! – удивленно пробормотал Лахметка, но в следующую минуту мы оба убедились, что не «похож», а – воскрес из мертвых, снял шляпу и, превесело улыбаясь, размахивает ею.
Затем он встал перед нами, настоящий, живой, с бородкой, в розовом галстуке и, радостно смеясь, спросил:
– Испугались?
И весьма оживленно сообщил нам, что корреспонденцию о смерти своей он сам написал и послал в листок.
– Чтоб всем сукиным детям стыдно было, – убили человека за горсть проса!
Его худенькое счастливое лицо было лицом человека явно и радостно безумного.
Панихида, конечно, не состоялась, но разыгрался большой скандал на удовольствие всех врагов «поднадзорных», хотя Кулеша отправили куда-то в лечебницу. История эта немедленно стала известна по всей дороге, на Крутой меня стали немножко травить. А потом явился инспектор движения Сысоев, бывший офицер гвардии, большой, толстый, синещекий, потевший голубым жиром. Тыкая меня пальцем в плечо, он ядовито храпел:
– Ну, что, а? Нигилисты, а? Просо воруете? Честные люди! Хо-хо-о!
После этого меня, с благословения начальства, начали травить уже, как собаки кошку, и я решил уйти.
– Терпи! Обойдется! – утешал и уговаривал меня милейший Захар Ефимович Басаргин.

Но способность терпеть у меня слабо развита, и, сложив свои книжки в котомку, отказавшись от бесплатного билета до Царицына, вечером дождливого дня я отправился пешком с Крутой в Москву.

1 Где еще Горький писал про свою царицынскую жизнь.

Этот рассказ публиковался под разными названиями. Так, в 1928 году он появился на страницах сталинградской «Борьбы» под заглавием «Письмо сталинградским краеведам». В редакционном пояснении сказано: «...Губернское бюро общества краеведения обратилось к А. М. Горькому с просьбой написать очерк о его работе на станции Крутой (ныне Воропоново). Алексей Максимович прислал краеведам письмо-очерк, который мы печатаем ниже».
В газете «Красная заря» очерк опубликовали под общим названием «Из прошлого», под таким же названием он вышел отдельной книгой, а в литературном приложении «Ленинградской правды» он назывался «Из воспоминаний».

Полугодовой период работы станционного весовщика Алексея Пешкова на Грязе-Царицынской железной дороге описан также в его автобиографических произведениях «Скуки ради», «Кража», «Книга», «Сторож».

2 Что тогда представляла собой сеть железных дорог в регионе.

– Бурное развитие Царицына во второй половине XIX века обусловлено прежде всего созданием железнодорожного узла, – рассказывает краевед Роман Шкода. – Первой в городе начала работать коротенькая Волго-Донская железная дорога (протяженностью чуть более 70 км): она соединяла Царицын на Волге и Калач-на-Дону. Эта дорога, существенно облегчившая транспортировку грузов с Волги на Дон и заменившая знаменитую многовековую Переволоку, начиналась у берега Волги – там, где сейчас расположен грузовой порт. Дорога шла параллельно Волге, вниз по течению, плавно загибалась направо перед Ельшанкой (она проходит там и сейчас – под мостом на повороте с Рабоче-Крестьянской на Тулака) и шла к Калачу. Ветка представляла собой первую железную дорогу на Юге России и была открыта в апреле 1862 года.

Второй дорогой, связавшей Царицын уже с общероссийской железнодорожной системой, стала ветка Царицын – Грязи, открывшаяся 25 июля 1871 года. Главной станцией на этой дороге стал новый Грязе-Царицынский вокзал, который в наше время называется Волгоград-1. Одними из главных грузов Грязе-Царицынской железной дороги являлись соль и хлопок.

1 июля 1878 года Волжско-Донская железная дорога была присоединена к Грязе-Царицынской посредством ветки от Гумрака до станции Крутой.

3 Почему станция называлась Крутой?

– Станция Крутая образовалась на магистрали от Царицына до станции Донской, – рассказывает краевед поселка Горьковского Лариса Дедищева. – Свое название Крутая получила из-за подъема почти на 100 метров над уровнем Волги. Из-за маломощности паровозов на участке от Царицына до Крутой, где путь шел постоянно на подъем, в состав включали всего по 10 вагонов. На Крутой формировались составы уже из 40 вагонов и продолжали путь к берегам Дона.

Станция Крутая принимала груз со станции Волжской (лес, рыбу) и до Донской – хлеб. Эти грузы в 1888 году и принимал Горький. Потом станция Крутая сменит свое название на Воропоново. В 1954 году железнодорожники обратились в Верховный Совет СССР с просьбой присвоить станции имя Алексея Максимовича Горького. Так станция получила свое современное название.

4 Как называется сегодня станция Поворино?

– Станция Поворино основана летом 1870 года, – рассказывает историк Эльвира Лихван. – Свое название получила по ближайшему старинному русскому селу Поворино, расположенному на левом берегу Хопра в пяти верстах от железной дороги. В ту пору у села Поворино уже было и другое официальное название – Рождественское, по первой православной церкви. Впоследствии название Поворино закрепилось за железнодорожной станцией, а бывшее село Поворино во всех документах именуется Рождественским. Кроме рабочих-железнодорожников, на станции жили и крестьяне-земледельцы.

5 Пески – это современная Песчанка?

– Да, скорее всего, Песками писатель называет Песчанку, так как в двух верстах к югу от станции Крутой лежало село, имевшее тогда два названия – Песчанка и Червленоразное, – считает краевед Лариса Дедищева. – Архивные документы XIX века объясняют это так: «Песчанка получила свое название от песчаного оврага, на котором расположена, а Червленоразное – от речки Червленой, куда этот овраг впадает».

6 Что известно о Басаргине, кроме изложенного в рассказе?

– Захар Басаргин – первый начальник железнодорожной станции Крутая, – рассказывает краевед Лариса Дедищева. – В условиях жесткого царского режима сумел подняться от простого стрелочника до начальника станции. Это был необыкновенно талантливый русский самородок. Варил нефть с графитом, пытаясь сделать мазь, которая предохраняла бы шпалы от гниения. Он был прекрасным столяром. Всю мебель в доме сделал своими руками: стулья, кресла, шкафы, музыкальный инструмент – фисгармонию, развел на территории станции сад, в саду были разбиты цветники. Обычно в саду работали и рабочие-железнодорожники.

Необыкновенное трудолюбие, рвение ко всякой работе Захар Ефимович передал своим многочисленным потомкам. Так, из его детей старшие сыновья Владимир и Александр стали инженерами. Известно, что Владимир участвовал в строительстве Турксиба, а Александр долгие годы трудился градостроителем. Они же помогали отцу спроектировать и построить дом на станции Садовой, куда после выхода на пенсию перебрался Басаргин с семьей. В наши дни это здание известно как Волгоградский детский эколого-биологический центр. Одна из потомков начальника станции Крутой, его правнучка Наталья Пронина много лет работает на Максимке учителем в школе. На окраине поселка Горьковского есть улица Захара Ефимовича Басаргина.

7 Сохранились ли вещи, сделанные руками Басаргина?

– Из обстановки дома Басаргиных практически ничего не сохранилось, – говорит Владимир Бударин, начальник Народного музея железнодорожников. – В нашем музее хранится уникальный экспонат – венский стул «собственной работы» начальника станции, который Басаргин подарил тогда еще никому не известному писателю.

8 Где Горький научился делать хлеб?

Оказывается, в казанский период жизни у писателя был опыт хлебопека. В 1885 году он устроился на работу в крендельное заведение Василия Семенова, где впоследствии устроил бунт. Однако он был настолько ценным работником, что вместо того, чтобы сдать смутьяна полиции, хозяин предложил ему место приказчика в своем хозяйстве.

– Голодный, но принципиальный Алексей Пешков отказался и пошел к своему другу Андрею Деренкову – сыну известного в Казани купца. Революционно настроенный товарищ как раз собирался открывать свою пекарню, чтобы подкармливать студентов, для чего арендовал небольшой подвальчик, – рассказывает Анжелика Усачева, учитель литературы. – Вспомните рассказ самого Алексея Максимовича об этом периоде его жизни: «Рабочих в булочной было двое – пекарь и я, «подручный» его. Мое дело – превратить 4–5 мешков муки в тесто и оформить его для печения... тесто нужно хорошо месить, а это делалось руками». Ночью «колдовали» над хлебом, а утром Алексей, взяв огромную корзину со свежими булками, отправлялся их сбывать. Университет, духовная академия, психиатрическая клиника – вот адреса постоянных клиентов. Вместе с булками юноша разносил листовки, запрещенную литературу, записки членам революционных кружков. Работа была бесконечно тяжелой, но приносила Горькому большое моральное удовлетворение.

9 Правда ли, что Горький был влюблен в дочь Басаргина?

– Горький действительно влюбился в красавицу Машу и даже делал ей предложение руки и сердца, – рассказывает краевед Лариса Дедищева. – Однако начальник станции запретил своей дочери вступать в брак с Пешковым. Отказ он объяснил просто, мол, парень читает запрещенную литературу, а потому может быть арестован. На кого он, оказавшись в тюрьме или на каторге, оставит свою супругу и возможных детей? Вот так Горький уехал со станции, которой позже будет присвоено его имя.

– Официально Горький был женат один раз, на Екатерине Павловне Волжиной (1876–1965), работавшей корректором в «Самарской газете», – рссказывает Анжелика Усачева. – Развод не оформлялся. В этом браке имел двоих детей – сына Максима и дочь Катю. Долгое время был увлечен замужней актрисой Марией Андреевой, с которой познакомился спустя пять лет после создания семьи. Красавица стала гражданской женой писателя. Связь эта привела к сенсационному скандалу во время поездки Горького в Америку. Алексей Пешков представлял Марию Федоровну в качестве законной супруги, пока представители российского посольства не разоблачили писателя. В результате Максим Горький утратил материальную и моральную поддержку влиятельных лиц США, а владельцы американских гостиниц отказывались пускать пару на ночлег. Третья большая любовь появится, когда писателю будет 52 года. Это Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф, которая была моложе писателя почти вдвое. С ней Горький прожил 16 лет, до конца своей жизни.

10 Как сложилась судьба писателя после Крутой?

По словам Ларисы Дедищевой, период пребывания Горького на Крутой – важный момент в формировании его политических взглядов. Именно здесь будущий писатель самостоятельно выступил в роли руководителя политкружка для служащих станции. Он также наладил связь с политическими ссыльными, жившими тогда в Царицыне, получал от них литературу, руководил чтением и обсуждением ее на занятиях станционного кружка самообразования. Однако установившаяся вскоре за молодым Пешковым политическая слежка вынудила его ранней весной 1889 года покинуть наш край.

Оставив должность весовщика на станции Крутой, Горький мечтал о том, чтобы поселиться в земледельческой колонии. В воспоминаниях он подробно рассказал о своем настроении в этот период: «Уходя из Царицына, я ненавидел весь мир и упорно думал о самоубийстве; род человеческий – за исключением двух телеграфистов и одной барышни – был мне глубоко противен, я сочинял ядовито-сатирические стихи, проклиная все сущее, и мечтал об устройстве земледельческой колонии. За время моего путешествия мрачное настроение несколько рассеялось, а мечта о жизни в колонии с двумя добрыми товарищами и милой барышней несколько поблекла», – пишет Горький.

После Крутой он отправится по маршруту Царицын – Борисоглебск – Тамбов – Рязань – Тула – Москва – Нижний Новгород. По дороге сделает две попытки повидать Толстого: в Ясной Поляне писателя он не застал, тот жил Москве. А в хамовническом доме к Горькому вышла Софья Андреевна. Она сказала, что Толстой нездоров и никого не принимает.

В Нижнем Новгороде путешественник передал писателю Николаю Каронину-Петропавлавскому письмо от жившего в Царицыне знакомого журналиста. В нем содержалась просьба «отговорить» Горького от попытки устроить колонию. Адресат письма несколькими скептическими замечаниями относительно задуманной колонии окончательно убедил Алексея Пешкова отказаться от его намерения.

11 Бывал ли Горький в наших краях еще когда-нибудь?

– Вторично Горький посетил Царицын весной 1891 года, он работал в артели грузчиков на пристанях Зевеке, – рассказывает Ольга Назарова, заведующая отделом краеведения Волгоградской ОУНБ им. Горького. – В жаркий июньский день 1903 года к берегу Волги подплыл пароход "Великая княгиня Ольга Николаевна". Горький с женой и друзьями сошел на берег, несколько часов они гуляли по набережной. В следующий раз нога писателя ступила на сталинградскую землю через четверть века. Алексея Максимовича на перроне Сталинграда увидит и окликнет его старый приятель по станции Крутой – переплетчик Лахметка. В канун 60-летия литератора городской библиотеке дадут имя Горького, а через год – это уже последний приезд Горького – писатель побывает на заводе «Красный Октябрь», посетит колонию для малолетних преступников на левом берегу Волги и встретится со строителями Тракторного.